Страница Ворда

Белая лошадь

В детстве я плохо ел. Особенно переживала из-за этого мама. Папа относился более философски, говорил, мол ничего, стройным будет. А мама закатывала глаза, складывала на груди руки, как тициановская кающаяся Магдалина и голосом актрисы трагического амплуа произносила:

— Ребенок не принимает пищу!

Чтобы мама не так сильно расстраивалась, папа меня кормил с ложечки. Дело это было нелегкое, я сопротивлялся и то и дело пытался удрать из-за стола. И тогда папа придумал способ, как меня кормить, чтобы я хоть что-то съел. Он был талантливый педагог, почти как Макаренко – и он придумал историю про белую лошадь. С продолжениями.

Он сажал меня на очень высокий стул, сбежать с которого мне было не так просто, и пока я пытался с него слезть, хватал меня за руку и начинал:

— Иду я сегодня по улице, и знаешь, кого вижу?

— Кого? – я открывал рот, в который папа ювелирно точным движением тут же опрокидывал ложку с кашей.

— Белую лошадь! – папа вытирал мне салфеткой губы. — Она мне кивала на ходу, а потом говорит: «А Гриша хорошо кушает»? – И тяжело вздыхая, он признавался:

— Я сказал, мол да-да, очень хорошо. Так что, ты уж меня не подводи, а то получится, что я сказал неправду.

Белую лошадь он встречал на улице, на работе (что, вероятно, даже было частично правдой – он тогда служил в армии и с лошадьми дело иметь ему приходилось), даже у нас в комнате – пока я спал. И всякий раз она интересовалась, как я кушаю. Такое заботливое животное!

Повзрослев, я часто с грустной улыбкой вспоминал эту белую лошадь. Но недавно я вдруг встретил ее на Казанской улице! Она шла мне навстречу и приветливо кивала в такт шагам. А когда мы поровнялись, посмотрела на меня грустными, усталыми глазами, в которых читался вопрос…

— Хорошо, хорошо, – поспешил я ее успокоить. – Видишь, какой вымахал!

На самом деле – и сейчас по-разному. Но не мог же я подвести папу.

Богема

В начале 90-х я работал фотографом в ВОТМе. В то время было много творческих объединений, самых разных, и ВОТМ был одним из них. Идея заключалась в том, чтобы предоставлять площадку не слишком еще известным режиссерам, у которых пока не было самостоятельной работы в «больших театрах».

Режиссер Д пожалуй, был самой яркой личностью в ВОТМЕ. Всегда – и до сих пор – он вызывает у меня две ассоциации. Первую – со словом «богема», вторую – со сценой из фильма «Тот самый Мюнхгаузен», в которой бургомистр говорит главному герою: «Вы всегда были мне симпатичны: свободная линия плеча…».

Но снимать спектакли Д. мне было трудно – все они были очень статичны, герои много говорили и мало перемещались по сцене. Когда вы снимаете людей во время беседы, можно сделать два-три хороших, эмоциональных снимка, но трудно сделать 20-30 интересных фотографий.

Как-то, болтая с администратором ВОТМа Мариной, я посетовал на это. На что она возразила: «Что вы, Гриша! Д. еще в советское время был культовой фигурой ленинградского андеграунда. Квартирники, подпольные спектакли!.. Богема!..».

Лет 10 назад, идя под проливным дождем по совершенно безлюдному Загородному проспекту, я вдруг увидел впереди странную пару. Мужчина, небрежно положив правую руку на плечо своей спутницы, что-то эмоционально рассказывал ей, широко жестикулируя свободной левой. Дама была в плаще, а на мужчине была футболка, шлепанцы (в сентябре!) и… трусы. Возможно, конечно, что это были такие шорты, но выглядели они как банальные «семейные» трусы.

Они шли как хозяева по пустому, заливаемому дождем городу, ведя неспешную светскую беседу, и было понятно, что этот мужчина в шлепанцах и очень подозрительных шортах чувствовал бы себя сейчас также комфортно, даже если бы «под рукой» у него была английская королева.

Обгоняя их, я обернулся и узнал Д. Мы мимоходом кивнули друг другу, я втянул голову в плечи – и побежал в метро.

Жучок

Первые шесть лет своей жизни я прожил в коммунальной квартире. Мы с родителями жили в одной комнате — большой, а в другой, маленькой жила бабушка, папина мама. В квартире жили и еще две семьи, но к этой истории они не имели отношения.

В те времена было такое животное – мебельный жучок. Нынче его даже в Красной книге нет, потому что мебель уже давно не делают из дерева, а ДСП и прочая дрянь, из которой ее нынче делают, действовала на этого жучка как дуст на насекомых. Вот он и вымер весь. Но тогда вся мебель еще делалась из натурального дерева, и популяция этого животного была широко распространена.

С ним у меня была связана одна смешная история.

В бабушкиной комнате стоял большой диван, который занимал много места. И на семейном совете его решено было продать. Но проблема заключалась в том, что в диване жил жучок. Про этого жучка взрослые часто говорили – так часто, что даже я уже знал, что в диване есть жучок.

Как тогда, в доавитовские времена продавали вещи, я не знаю. Вернее, знаю только один способ – через комиссионные магазины. Но видимо, злосчастный жучок этот способ продажи исключал. В общем, не знаю – маленький еще был.

В конце-концов, пришел к нам в квартиру большой дядька – покупать диван. Осмотрел его со всех сторон и спрашивает:

— А жучка нет?

— Нет, что вы, он же почти новый, – говорит бабушка…

Я даже не подумал, что она говорит неправду – подумал, что просто забыла. И решил ей помочь – напомнить. Ведь старшим надо помогать – так меня учили…

Теперь, когда я остался один из всех действующих лиц этой истории, я уже никогда не узнаю, как она закончилась.

К девчонкам!

Школьные уроки физкультуры…

Большой спортзал, занимающий почти весь первый этаж типового здания школы, с двумя раздевалками с противоположных его сторон – для девочек и мальчиков. Не знаю, о чем говорили девчонки, пока переодевались и готовились к уроку, а мы, мальчишки, говорили о девчонках – о чем же ещё могут говорить семиклассники в мужской компании? Оживленные и заинтересованные дискуссии о женской психологии, физиологии и отношениях полов, порой, приводили к спонтанным, типа «эврика», коллективным поступкам. Так, однажды, в самый разгар обсуждения, кто-то бросил боевой клич:

— Айда в женскую раздевалку!

Тихонько выходим и гуськом, на цыпочках, как галлы – к Риму, через спортзал, крадемся к цели. Военные хитрости отпирают ворота крепостей и женских раздевалок: подойдя к запретной двери, просто вежливо стучим в нее – точно так же, как это делает наш учитель физкультуры, давая сигнал к началу урока. В приоткрывшуюся щель высовывается любопытная физиономия Ирки Чесноковой. Тут же могучим порывом мы распахиваем дверь. Бедная Ирка, вцепившаяся в её створку мертвой хваткой, вылетает наружу, а толпа пацанов проходит «сквозь строй» своих одноклассниц под их отчаянный визг и топот собственных ног. Мы закрываем головы от сыплющихся на нас ударов кулаков, портфелей, и даже швабры.

В противоположную дверь вылетаем на лестницу, взбегаем на второй этаж, с гиками, топотом и хохотом проносимся по длинному, прямому коридору мимо учительской, из которой вспугнутой птичьей стайкой выпорхнули несколько кудахтающих, хлопочущих крыльями, училок, снова по лестнице, и – вниз, в свою раздевалку, завершая славный рейд по вражеским тылам.

И лишь здесь, отдышавшись и придя в себя, я с грустью подумал, что, уворачиваясь и укрывая голову от ударов, так ничего и не увидел там, «в тылах». Не до того было!

Кого любят женщины? – 1

Шурик – мой троюродный брат – давно уже работал в Москве, но в отпуск всегда приезжал домой, к маме – в Одессу. Обычно там мы с ним и встречались.

Лето для музыкантов – не сезон, время отпусков. И однажды, приехав на пляж, в Аркадию, он встретился там с руководителем своего оркестра. По такому случаю решили устроить вечеринку.

— Приезжай, будет весело – сказал мне Шурик и назвал адрес.

Руководитель оказался очень толстым человеком, с простым русским лицом и клочковатой бородой – такие обычно носят православные священники. Каждого гостя он церемонно встречал у калитки и представлялся:

— Виталий.

Народу собралось довольно много, поэтому решили сесть во дворе – кто на стуле, кто просто на травке. Рядом с Виталием села миниатюрная, очень красивая женщина, и хотя он никак не выделял ее из других гостей, было заметно, что они – пара.

Планировалась обычная вечеринка, чтобы не сказать – пьянка. Но очень быстро она превратилась в бенефис Виталия. Как-то сам собой вокруг него образовался полукруг зрителей, тут же появилась гитара…

В вечерних ресторанах,

В парижских балаганах,

В дешевом электрическом раю…

Бенефициар чередовал песни Вертинского, Высоцкого, еще каких-то авторов с рассказами о забавных случаях из жизни оркестра.

— В Туле нам первую ночь пришлось провести на вокзале – гостиница оказалась закрытой… Но я простил Тулу за ее молоко. Там потрясающее молоко, натуральное, на нем с палец жира… – Виталий, словно в доказательство показал свой палец, и я подумал, что если это действительно было так, для молока места в стакане не должно было остаться…

— Хотя, человеку моей комплекции говорить об этом неприлично, – спохватился он и извиняюще улыбнулся.

Играл, пел и рассказывал он одинаково здорово…

— А это кто? – спросил я у Шурика, кивнув на женщину рядом с Виталием.

— Телохранительница, – сказал он и скромно улыбнулся. Помолчал – и добавил:

— Охраняет его от посягательств других женщин в оркестре.

Кого любят женщины? – 2

С Львом Абрамычем я познакомился со второй попытки.

Он должен был вести занятия по фотокомпозиции у нас на курсе фотожурналистики. Терегулов, преподававший технику фотографии, не раз грозился:

— Вот будет у вас Н. – он вам будет рассказывать, что снимать можно даже ведром. Но мне на экзамене не вздумайте такое ляпнуть!

Но Н. в тот раз так и не было.

Позже нас с ним свела моя дальняя родственница. Когда она назвала его фамилию, я сразу вспомнил:

— Так я его заочно уже знаю, нас же им Терегулов все время пугал!..

Очно мы познакомились в его мастерской, на Васильевском. Льву Абрамычу было лет шестьдесят, и он производил впечатление «блокадного ребенка», которого за все послевоенные годы так и не удалось откормить.

О фотографии говорили мало – в основном, о жизни. И о собаках. Н. был «собачником» со стажем, и рассказывал мне о всех своих «питомцах».

— Вы знаете, Гриша, на собаке своего сына я убедился, что чем дольше собака живет с хозяином, тем больше становится похожа на него даже внешне, не говоря уже о характере…

Несмотря на то, что я был моложе него раза в два с половиной, Лев Абрамыч церемонно обращался ко мне на «вы». Позже я убедился, что так он обращается ко всем, кроме самых близких знакомых. Независимо от возраста.

Я стал рассматривать висевшие по стенам фотографии. Город на них выглядел очень необычно, каким-то мистическим.

Особенно впечатляла одна, словно иллюстрировавшая строчку Блока: «Ночь, улица, фонарь, аптека»… Аптеки, правда, не было. Я никак не мог понять, что это за место.

«Лев Абрамови-и-ич!» – донеслось со двора. Н. подошел к окну и, всмотревшись в темноту, радостно крикнул в форточку:

— Леночка?! Поднимайтесь! – и сделал приглашающий жест рукой. Леночка, которой было никак не больше двадцати пяти, сразу начала рассматривать фотографии на стенах – и я понял, что она тоже здесь впервые.

— Ой, а я знаю, где это! – она показала на ту самую, «блоковскую» фотографию.

— А ну-ка?..

— Угол Майорова и Фонтанки, правильно?

— Абсолютно! – похвалил Н.

Потом они стали танцевать фокстрот под магнитофон. Я почувствовал, что становлюсь лишним тут, попрощался и ушел…

Пожалуй, это был первый урок «пикапа», полученный мной.

Кулич

Религиозные праздники у нас самые любимые. Особенно, Пасха.

Ну, еще бы: в обычный день напиться – можно, конечно. Но, все-таки, червь сомнения гложет. Или совесть – это у кого как называется. Все-таки, в глубине души понимаешь, что нехорошо как-то. Опять же, самым совестливым – или религиозным – перед женой неудобно бывает…

Зато, на Пасху – совсем другое дело! На Пасху – сам Бог велел. Пьем на законном основании – зря, что ли, сорок дней постились?

Как-то, именно в день этого светлого праздника, возвращаясь домой, зашел я в соседнюю лавку купить хлеб. Продавщица – женщина лет сорока, в халате цвета «электрик», из тех, что, когда помоложе были, шпалы или асфальт укладывали, но с возрастом перешли на работу полегче, беседовала на крыльце c пожилой покупательницей – видимо, из постоянных.

Я встал поодаль немного, чтобы не мешать их общению, но голос у продавщицы был звонкий – поневоле услышишь. Говорили они на какие-то общежитейские темы, я задумался было о чем-то своем, но вскоре обратил внимание на язык продавщицы. Это была какая-то экзотическая смесь старо – или церковно-славянского с воровской «феней». С добавлением, разумеется, тех слов и выражений, которые придают нашему языку неповторимое своеобразие… В общем, как писатель, я даже позавидовал.

Наконец, они попрощались, продавщица вернулась за прилавок, я зашел в лавку.

— Половнику белого, пожалуйста.

Она отрезала хлеб, протянула мне, сказала недоверчиво:

— Все, что ли?..

— Все, – в свою очередь удивился я.

— А кулич?

— Я усмехнулся и направился к выходу.

— Нет, вы кулич-то купили, мужчина?! – мне показалось, что она двинулась снова из-за прилавка. Чтобы успеть перехватить опасного преступника.

Лариса-и-Владик

Лариса-и-Владик жили в Риге и были очень дальними – пожалуй, даже условными – нашими родственниками по маминой линии. Все так и называли их – слитно, одним словом, и союз «и» в нем всегда воспринимался мной как благородная приставка «де» в дворянских фамилиях латиноязычных стран.

Оба они были очень похожи и состояли из иронии, цинизма и жизненного опыта. Но с Ларисой мы приятельствовали, а Владик относился ко мне эдак добродушно-покровительственно, как к ребенку неразумному. А так как я тогда, в 70-х и был неразумным ребенком, то тушевался и не мог достойно ответить на его иронию и шутки. Вот и не получалось у меня с ним общения на равных.

Кирилл, родился в 78-м – как раз в том году, когда я с ними познакомился. В то лето я  приехал в Юрмалу, где они жили на даче, в отпуск. Лариса носила на руках пакет из детского одеяльца, который начинал орать, как только у него изо рта вынимали соску. Она вынимала соску – и тут же одеяло начинало реветь, как пожарная машина. Вставляла соску – тишина.  Лариса смеялась и называла этот номер «радиоприемник».

В последний раз я виделся с ними летом 90-го, приехав в Ригу по делам всего на один день. Киры дома не было.

— Ты не заметил, как тихо во дворе? – усмехнулся Владик, – никто не ворует, не дерется, не ругается. Кирка в лагере. Улица осиротела…

А потом был август 91-го и всё, что за ним последовало. Мы ещё несколько раз перезванивались, но, как-то, позвонив по знакомому номеру, я услышал на том конце провода латышскую речь… Через общих знакомых удалось узнать, что Владик и Кира умерли друг за другом с интервалом меньше года – отец от инфаркта, а сын разбился, катаясь с тремя приятелями на автомобиле в день своего четырнадцатилетия. О Ларисе ничего узнать не удалось.

Либерман

Либерману было лет семьдесят пять и последние двадцать из них он работал страховым агентом.

В агентстве его любили – он всегда «делал план», да и человеком был легким и веселым.

Соображал он очень быстро, схватывал все «на лету», а когда чего-то не понимал или в чем-то «косячил», искренне удивлялся:

— Хм, вроде и выпил не много, два стакана всего…

Главное достоинство моего нового, большого «дипломата» было оценено им мгновенно:

— Ух ты! В него бутылки можно в два ряда уложить, а в мой – только в один.

У Либермана была очень дефицитная в то время специальность, связанная с «оборонкой», по которой он не работал ни одного дня. Когда я как-то наивно спросил: «почему?», он сказал:

— Гриша, моя фамилия – Либерман. Это даже хуже, чем Рабинович.

— Почему? – снова удивился я.

— А ты подумай! – отрезал он строго, как наша «математичка» в школе.

Но потом, все же сжалился над убогим и пояснил:

— Английский знаешь? Как с английского переводится «либер»?

Я засмеялся.

— Вот то-то же! И «либер», и «ман». Два в одном!

Мальчик, подожди!

В маленьком городском сквере мы лепили снежную бабу.

Трое или четверо – вроде меня, совсем малыши, один мальчик – на пару лет постарше.

Малыши катали из снега шары для туловища и головы.

Три шара. Самый большой – широкая юбка, поменьше – туловище, маленький – голова.

Затем все шары должны были быть погружены на санки, стоявшие тут же, наготове, и отвезены в дальний конец сквера, где стояла странная скульптурная композиция: два мальчика, вырывающие друг у друга гуся.

Старший руководил.

Я катал самый маленький шар – упорно и сосредоточенно.

Мокрый снег налипал охотно. Шар быстро рос и катился все тяжелее.

Услышав удаляющиеся крики и смех, я обернулся – нагруженные шарами санки удалялись, набирая ход.

С визгом и хохотом.

Впереди – двое малышей, веселый эскорт – вокруг.

Про меня забыли.

Наверное, им уже хватало шаров и без моего.

С трудом подняв свой шар и прижимая его к животу, я побежал за ними, пытаясь докричаться до «главного»:

– Мальчик, подожди!

Я надеялся, что они услышат, остановятся, подождут. Но, конечно, с тяжелой ношей в руках не мог догнать веселую стаю.

– Мальчик, подожди!

Они не слышали. Им было весело, им было не до меня с моим, уже никому не нужным, шаром.

Я понял, что никогда не догоню их. Остановился и бессильно опустил руки. Снежный шар тяжело ухнул о землю и раскололся, как спелый арбуз.

Месье!

В августе в Париже жарко.

В августе Париж отпугивает даже туристов.

С утра мы купили билеты на «батобюс» – речной трамвайчик, курсирующий по Сене. Поплыли на нем, выходя на всех остановках, гуляли по «чреву Парижа», затем снова возвращались к той же пристани и плыли до следующей.

На площади Дофин, устроившись на лавочке, съели купленный по дороге арбуз и, стоя перед двумя знаменитыми «розовыми» домами, немного погадали, почему Моруа в «Письмах незнакомке» называл их символом Франции.

А когда батобюс обогнул Ситэ и поплыл в обратную сторону, вышли на «quai de I’Hotel de Ville» и пошли бродить по Марэ – просто так, без плана и карты, куда глаза глядят…

О расписании батобюса мы вспомнили минут за десять до отхода последнего «трамвая».

Побежали.

По Риволи, Франсуа Мирон, Аршив…

На набережную вышли уже шагом – задохнулись.

Впереди, метрах в ста, у пристани ждал последний батобюс. Пожилой дядька-контролер в веселой шапочке с помпоном, скучал рядом, за металлическим барьерчиком.

Не признав в идущей к пристани парочке пассажиров, дядька стал закрывать вход.

– Месье!

Ирка отчаянно замахала рукой и рванулась к причалу.

Жест получился очень «парижский», и распахивая снова барьерчик, улыбающийся матрос наверняка принял нас за типичную парижскую парочку.

Сена, бурля и пенясь, вырывалась из-под кормы батобюса, а справа и слева уже начиналась парижская ночная жизнь. Безлюдные полчаса назад, набережные наполнялись людьми и огнями, где-то танцевали, кто-то уединялся вдвоем на парапете, у самой воды.

Удивительный город, в котором даже в толпе у каждого остается свое пространство свободы.

Заканчивался наш последний день в Париже. День под веселым тегом: #месье!

Открытая большевичка

Поэтесса Фаина Гримберг была одним из преподавателей в школе литературного мастерства «Хороший текст». А на сайте школы она, как и остальные преподаватели, была просто одним из пользователей. Другим «одним из пользователей» в статусе почетного гостя сайта был писатель Денис Драгунский.

Бывают «открытые геи» – это те, кто не скрывает своей принадлежности к ним. Гримберг была «открытой ортодоксальной большевичкой» – с «огнем большевистским в груди» и соответствующим лексиконом («пролетариат», «рабочий класс», «трудовой народ», «эксплуатация трудящихся» – все вот это вот).

Таких сегодня уже почти не осталось, это уникальные экземпляры, которых надо заносить в «Красную книгу» и сдувать с них пылинки. Люди эти совершенно безобидны в практическом плане, правда, бывают очень воинственны и агрессивны в дискуссии. Большинство обитателей сайта прощали Гримберг эту слабость и старались обходить «болезненную тему» при общении. Но только не Драгунский!

В спорах с ним педагог не ограничивала себя в выражениях, свободно переходила на личности, вспоминала его отца…

— Мадам Гримберг, не хамите! – требовал прозаик.

— Я вам не мадам!!! – взвивалась поэтесса.

— Госпожа Гримберг!..

— Не смейте называть меня госпожой!!! – бушевала она.

Сошлись на «гражданке».

Другим оппонентом поэтессы была одна из самых активных посетительниц сайта, женщина, жившая в Париже и преподававшая в обычной французской школе математику. Гнев Фаины Ионтелевны вызывали ее посты о системе образования во Франции. Ну никак она не могла допустить, чтобы образование там было бесплатным.

— В капиталистических странах детям рабочих образование недоступно! – настаивала Гримберг. — Образование там дорогое, у рабочих нет таких денег!

— У меня учатся, в том числе, и дети рабочих, – возражала «математичка». — Они учатся бесплатно.

— Нет, это неправда!..

Сообщество, затаив дыхание, следило за этими дискуссиями, не решаясь вступать в них, чтобы не попасть «под горячую руку» поэтессы. А я всегда вспоминаю о них, когда наблюдаю споры сегодняшних политических оппонентов.

Переквалификация

Классе в восьмом я придумал новую геометрическую теорему.

— И что ты будешь с ней делать? – спросила мама, рассматривая листок с моими математическими выкладками.

Я перевернул листок в ее руках на 180 градусов, чтобы он принял правильное положение, и объяснил:

— Сначала покажу учительнице математики, ну а дальше – по инстанциям: академия наук, нобелевский комитет…

Но дело было летом и мне пришлось отложить эти планы до сентября. А в сентябре я узнал, что оказывается, по математике нобелевская премия не присуждается.

И занялся литературой.

Премьера — 1

Родовая усадьба дворян Грибоедовых в Хмелите очень похожа на театр.

Две полукруглые лестницы по обе стороны от парадного входа ведут на балкон второго этажа. А «крыльцо» между ними вполне может служить сценой.

В этих декорациях театр Ларисы Малеванной приехал сыграть «Горе от ума» Грибоедова, приурочив спектакль к какому-то юбилею не то пьесы, не то автора.

По такому случаю был приглашен известный режиссер, Сергей Ч. и заказаны костюмы. Такие «излишества» в театре позволили себе впервые – прежде в качестве режиссера выступала сама Малеванная с мужем, Олегом Пальмовым, декорации и костюмы делались из подручных средств и из личных гардеробов артистов, «на коленке».

Театр не имел ни денег, ни постоянного помещения и жил в режиме жесточайшей экономии.

Ставилась и репетировалась пьеса, естественно, в Петербурге, но к новой сцене нужна была «подгонка», поэтому в Хмелиту труппа приехала за два дня до премьеры. Артисты и «обслуга» жили в спортзале местной школы, благо – лето, у детей каникулы.

Погода стояла замечательная, местные жители с интересом приходили понаблюдать за последними репетициями и иногда подавали советы режиссеру.

— Дима, спускаешься по правой лестнице и здесь разворачиваешься! – говорил Ч.

— По левой удобнее будет! – кричали «из зала».

В день спектакля, с утра над селом начали собираться тучи, чем ближе к началу – тем гуще. Лариса Ивановна озабоченно поглядывала на небо. Когда зрители заполнили все ряды стульев на лужайке, над головой начало погромыхивать. Минут через десять с неба закапало.

— Пальмов, давай заканчивать! – крикнула на сцену Лариса Малеванная.

Спектакль свернули. Зрители стали расходиться – кто с сожалением, кто посмеиваясь.

По пути в спортзал меня догнала одна из зрительниц.

— А вы ведь тоже с театром приехали?

— Тоже.

— Что ж ваши руководители не догадались навес сделать на случай дождя?

Я пожал плечами.

— Мне дед рассказывал – продолжала она – в господском доме свой театр был, и иногда они спектакли давали на этой же лужайке. Так и над скамейками для зрителей, и над сценой брезент устанавливали. У нас тут дожди ведь часто бывают…

Я не знал, что ответить. Сказал только:

— Вы извините нас, что так получилось!

Премьера — 2

Спортзал готовился отмечать Юлин день рождения.

Как и большинство артистов в труппе, Юля училась в ЛГИТМИКе, на курсе Ларисы Малеванной, и ее день рождения случился в Хмелите. Так совпало.

Кроме банальной пьянки, решено было организовать капустник – театр, все-таки. И пока на «большой сцене» репетировалось «Горе от ума», мы в спортзале ставили «Статую командора».

Накануне, в день приезда было общее застолье, на котором я прочитал стихотворный «дружеский шарж» на Ч. собственного сочинения – может быть, поэтому наш звукорежиссер Леша, руководивший постановкой, предложил сыграть Статую мне.

Но была одна проблемка. По сценарию в финале я должен был сойти с «пьедестала» (табуретки), взять Юлю на руки и унести «за кулисы». Леша, видимо, скептически оценивал мои физические данные, но, чтобы меня не обижать, облек свои сомнения во вполне корректную форму:

— Давайте-ка отрепетируем последнюю сцену. Юля, иди сюда, снимай с себя все лишнее!

— Ой, а что у меня лишнее? – испугалась именинница.

— Ну, туфли там, драгоценности…

Юля скинула туфли и облегченно засмеялась: — Драгоценностей нет – не заработала еще.

— Давай! – скомандовал мне Леша. — До занавески.

Я осторожно поднял Юлю на руки и качнул пару раз, оценивая груз. Весила она килограмм пятьдесят. В то время это был не предельный вес для меня. Зайдя за занавеску, я также бережно вернул артистку в вертикальное положение.

— Отлично! – обрадовался режиссер, и я был утвержден на роль Статуи. Роль эта, собственно, в одной финальной сцене и заключалась. Все остальные 15 минут я должен был стоять на табуретке, покрытый простынею, в одних плавках, к которым был прикреплен бумажный «фиговый листочек» с надписью «Аполлон». Почему «аполлон» – не помню, но видимо, по сценарию это как-то увязывалось со статуей.

«Премьера» прошла «на ура». Сам мэтр Ч., сидя за столом, аплодировал и смеялся громче всех, а затем сказал, обращаясь к нам с Юлей:

— Вы – отличная пара. Как Ширвиндт и Державин.

— Мерси! – сказала Юля и сделала книксен.

Я тоже хотел, но не знал, как.

Проверка

Во время проверки Госгортехнадзора случилось страшное. Даже – самое страшное: у одного из лифтов не сработали ловители.

Серьезней не могло быть ничего. Ловители – система безопасности. Для мастера это означало остановку лифта, визит в инспекцию на пересдачу экзамена по технике безопасности, и самое невинное – лишение «квартальной».

Но пока предстояло составить акт о проверке с инспектором.

Открывая дверь мастерской, я услышал, как звонит телефон. Требовательно. По-начальнически.

— Григорий, ну что там, остановил?!

Я покосился на стоявшего рядом инспектора, который деликатно рассматривал стены и потолок мастерской.

— Только зашли… Я перезвоню.

— Ну ладно, давай там… По обстоятельствам… – отозвался сообразительный начальник и повесил трубку.

Инспектор сразу перестал рассматривать интерьер и сказал:

— Ладно, давайте писать акт – и полез в портфель за бланком.

— Может, пообедаем? – предложил я.

— Нет-нет, я спешу.

— Сергей Владимирович, вы пока пишите, а я сбегаю, принесу чего-нибудь, тут рядом…

Бутылка опустела едва на треть, а мы с инспектором уже перешли на «ты» и жаловались друг другу на жизнь – каждый на свою. Периодически позванивал начальник.

— Я перезвоню – небрежно отмахивался я и бросал трубку.

Последнее, что зафиксировалось в моем сознании, было то, что за окном темно…

Проснулся я от настойчивых и длинных телефонных звонков.

— Ну что скажешь, Григорий?

Во рту была страшная засуха, я совершил нечеловеческое усилие, чтобы оторвать язык от верхнего нёба.

— Воощ-м, так… У н-нас ост-танов-в-вленных нет!

Трубка долго молчала. Потом тяжело вздохнула и сказала.

— Ну, ладно… Хоть так…

Я начал будить Сергея Владимировича.

Третья ступень познания

Гуляя по Старому Вильнюсу, мы набрели на магазин-мастерскую местного художника.

Познакомились, поболтали, посмотрели картины. Ирка задала пару профессиональных вопросов – почти коллега, все-таки…

Приняв нас за туристов, он поинтересовался нашим впечатлением о городе, а узнав, что мы давно уже здесь живем и знаем Вильнюс неплохо, задумался – и сказал:

— Есть три стадии узнавания города. Первый – это стадия туриста. За день-два пробежался с картой по улицам, поставил «галочку», что был здесь, поехал дальше.

Вторая – вариант «давно живем», то есть, ваш вариант. В городе бываете каждый день, ориентируетесь в нем неплохо, все достопримечательности видены-перевидены, и даже какие-то укромные уголки, «нетуристские тропы» знаете.

Но это еще не последняя ступень познания. Последняя – третья.

Выходите утром. Бродите по городу без плана и карты – куда глаза глядят. Часа два. Потом заходите в какой-нибудь бар, выпиваете по пятьдесят грамм коньяка. Снова бродите часа два. Снова выпиваете пятьдесят грамм…

Он сделал паузу, и закончил:

— Поверьте, вы увидите совершенно незнакомый город!

Чудо

Париж – город маленький.

Все, что находится за кольцом бульваров – уже не Париж, а пригороды. Поэтому Ванв, находящийся в часе ходьбы от Эйфелевой башни – это южный пригород Парижа.

Пока добрались из аэропорта в отель, начало темнеть.

Мы вышли пройтись по городку – и тут же поняли, насколько наивной была наша надежда купить бутылку вина. Почти пустые улицы, опущенные жалюзи, темные окна магазинов. «Селяне» готовились к «отбою».

И вдруг впереди – ярко освещенная, открытая дверь лавочки. Как единственное горящее окно в ночи. У входа мирно беседуют араб и француз.

— Может, здесь и вино можно купить? – обрадованно говорю я жене.

Не менее обрадовавшийся поздним покупателям «француз» поворачивается к нам и на безукоризненном языке Тургенева и Бунина произносит:

— Конечно, можно! И вино, и все остальное.

Мы купили бутылку розового и «все остальное» – дыню, сыр, хлеб…

Я до сих пор убежден, что эта парочка тогда ждала именно нас.

Экзамен

Мне не повезло – я родился гуманитарием.

В стране, где не было иной интеллигенции, кроме «технической», родиться гуманитарием было все равно, что родиться дауном или прокаженным.

Но что делать – как-то надо было с этим жить.

Все десять школьных лет я прилично учился по гуманитарным предметам – и все десять лет получал тройки по предметам естественным и точным. Так троечником и подошел к выпускному экзамену по математике.

И тут я совершил роковую ошибку в своей жизни – решил «прыгнуть выше головы». То есть, получить по математике что-нибудь выше тройки.

Я решил оба примера и задачу. Всё получалось на удивление легко – даже не верилось. Плохая примета…

У Зинаиды Николаевны Гордиенко, нашей «математички», было запоминающееся лицо. Главной его особенностью были широкие, раздувавшиеся, словно «капюшон» кобры, ноздри. «Бонусом» к ним прилагался вечно подозрительный взгляд – как у Феликса Дзержинского на известном портрете.

Пробежав глазами по моим решениям, она отчеркнула красным один из ответов:

— Это неверно. Здесь должна получаться единица. И равнодушно вывела внизу «тройку» под косой чертой.

В коридоре дрожащими руками, на клочке бумаги я начал восстанавливать решение. Дошел до того же результата – и все понял. Числитель и знаменатель сокращались и через ещё одно действие получалась заветная «единица»!

С трудом дождавшись окончания экзамена, я подошёл к Зинаиде Николаевне. Волнуясь, сбивчиво начал объяснять только что открывшуюся мне истину. Я был уверен, что это просто недоразумение и сейчас все разъяснится…

— Тебе что, тройки мало?!

В ее взгляде было даже не презрение – брезгливость.

— Иди отсюда, а то вообще «два» поставлю!..

Шёл дождь. Было холодно и уже поздно, но домой идти не хотелось. Я бесцельно бродил по улицам и плакал.

Жизнь только начиналась.

Кончалось детство.

Top